Присмотримся внимательнее к необычной и замысловатой фигуре Розанова. Он сам торопится навстречу и представляет себя выпукло и всесторонне, просто обнажается, как сказали бы сейчас. И поскольку фигура крупная и сложная, следить за обнажением поучительно и интересно. "Любил ли я людей? Не очень (кроме мамочки)" (уже довольно. И.К.). "А Бога? О да. Какой я странный. Весь. Больше ли я вонял или плакал? Вонял изредка (т.е. поступал дурно. И.К.). А плакал постоянно (почти). Тащится свинья по улице. Эта свинья - Розанов. Морду уткнул в землю. Хвостик свернул "к небу". Чего тебе надо? Ничего. Как ты хочешь умереть? Твоё последнее слово людям? - Люблю. Я не очень-то вас любил (ругал много). Но вас ещё никто так не любил, как я. И взгляды ваши - все в моей душе. ... дело в том, что мне-то самому ужасно хочется любить людей".
Почувствовали Розанова, приняли, приблизились? Ведь он наш, свой человек, он тонко нас чувствует и разумеет, он высказывает за нас то, на что мы не решимся и пытаемся скрывать. Вот этим и велик философ: он не притворяется, а выворачивает на свет одинокую душу одинокого человека из массы, он выражает массовые настроения и мысли обычного существа - "свиньи". Но хвостик-то кверху! А как у вас?
"Я был бессилен написать неправду (нужно придумывать, лень). Я совершенно никогда (ни разу) не лгал, не только пером, но и устной речью... В чём же дело? Я живу. А писатели ведь вообще не живут (только пишут, "сочиняют"). Я никогда не сочинял. Суть моя. "Я есмь я" - вот моя литература". Очень важное, основополагающее признание. Писания Розанова стенографичны, и стенографирует он всю жизнь самого себя, свои переживания, мысли, взгляды, ощущения, оценки, мнения... Его личность так богата, что не в состоянии исчерпаться в десятках книг, и главный герой их - сам автор, его бытие. А нам захватывающе интересно, мы проходим вместе с ним школу мысли и наблюдательности.
"Флюгер трепещет - какая правда. И я вечно лгу и прав, а вы говорите все правду - и вечно лжёте". Какое меткое сравнение - флюгер, который зависит от ветра и постоянно меняет направление. Таков и Розанов. У него нет единой правды, вечно мёртвого постоянства. Он видит вещь с разных сторон, под разным освещением, верх и низ, право-лево, его зрение стереоскопично. Поэтому Розанова легко упрекнуть в лицемерии, двуличии, всеядности. Он и сотрудничал в самых разных изданиях, писал для всех, чем вызывал непонимание и осуждение. Но Розанов не лгал и не кривил душой, потому что был диалектиком и схватывал действительность всю, целиком, во всех её противоречиях и чёрно-белых оттенках. Поэтому он мог законно гордиться своим уникальным даром: "Да ещё скажут: У нас Розанов один. И прибавят: такого, как Розанов, - ни у одного народа нет (то есть именно такого)". "Жил...я... Вот и всё. Поэтому, я думаю, "полный человек" только в "моих сочинениях". Это точно. Человек в основных своих характеристиках и измерениях представлен Розановым полно и точно, как на рентгенограмме. Особенно его психология и пол - определяющее качество. Вот почему Розанов всегда современен. "О Розанове" будут столько же писать, как "о Гоголе", и собственно Розанов такая же "загадка", как Гоголь. Чем же я одолел Гоголя (чувствую)? Фаллизмом (полом. И.К.). Только. Ведь он совсем без фалла. У Гоголя поразительное отсутствие родников жизни - и "всё умерло". У меня - вечно горячий. В нём кровь застыла. У меня прыгает. Посему - одолел. Это путь. Для русских - "путь Розанова".
Да разве только русские идут этим путём, путём жизни, любви, размножения, брака, семьи? Всё человечество изначально и вечно. Розанов выделил этот путь и сделал его столбовым, а до него на первый план выдвигали (да и сейчас продолжают) экономику, идеологию, социум... И лишь Розанов первый сказал: человек жив прежде всего интимностью, половым влечением, любовью. Всё остальное - потом.
"Я "издаю" свою душу... Как страшно: душу, живую, горячую, - прилагаю к холодному типографскому станку. Зачем я это делаю?.. Я думаю одолеть литературу (моя мечта)". И ведь одолел: у Розанова ничего от искусства, сочинения вымысла - только воплощение, излияние собственного "я" как оно есть, мимолётного, летучего, изменчивого, непрерывного и бесконечного. Поэтому и назвал последнюю книгу "Мимолётное", как раньше были "Уединённое" и "Опавшие листья". А из множества золотых листьев составилось роскошное нестареющее дерево. "Я написал приблизительно 1500000 строк. Составил в книги, по 500 стр. в книге, и вышло приблизительно 80 томов. Всё-таки я "Розанов Великолепный". В общем изумительное зрелище труда, волнений, забот, сна и бессонницы. И темы... Семья, школа, религия, церковь... Прибежище жён, девиц, вдов. Проституток".
Розанова, как и прочих, следует читать критически, с ясной головой. Будучи мыслителем всеохватным, зорким, проницательным, он не избежал односторонности и преувеличений, а потому - и ошибочных суждений и оценок. Они идут от его несгибаемого мировоззренческого каркаса (консерватизм), увлечённости предметом, а там, где увлечённость и настойчивость, там обязательно возникают перегибы. В борьбе с классической, "сочинённой", литературой, философ приходит к её отрицанию, одному из многих в его писаниях. "Ведь я чувствую, что вся литература русская притворяется, а поцарапай её - она в сущности "РОЗАНОВ". И писали бы то же, что я, только не смеют. Не смеют не притворяться. Но притворство пройдёт. И все станут "РОЗАНОВ", "из Достоевского". Вот и всё". Надо ли говорить, что диагноз поставлен поспешный и не оправдался. Литература души, самоанализа, самовыражения, т.е. Розанов + Достоевский, набрала силу и завоевала признание, Но и традиционная, как искусство отражения мира и человека в художественных образах, никуда не ушла, ветвится и множится и по-прежнему любима читателем. Можно сказать, она переживает второе рождение, Что читают? Романы, фэнтэзи, детективы, мистику, историческую, женскую - в общем, как всегда. Одного Розанова и Достоевского недостаточно.
Сам писатель чётко представлял достоинства своей необыкновенной прозы: "... ни одной вялой строчки на таком неизмеримом протяжении всех трудов и с 1882 г. (кончил университет) - ни одной вялой, безжизненной, плетущейся строчки. Удивительно. Вполне удивительное горение. "Я, м.б., и глуп, но во мне очень много дров. Бог вначале создал Розанова. "Из Розанова пошло всё". Отсюда я родной "всему". Ей-ей". Его сочинения покоряют и берут за живое любого неравнодушного читателя, впрочем, и достаточно подготовленного: всё-таки, это не чтиво. Они неразрывно связаны с многоликим миром и человеческими исканиями, в них на самом деле нет ни одной мертворождённой притянутой строки: все из клокочущего источника под названием "жизнь". "Что я сделал? Нельзя отрицать: родил множество новых мыслей. Ну и шут с ними, Но главное? Господи - я жил. Это хорошо. Спасибо тебе".
И отсюда проистекает крепкая убеждённость философа в личном бессмертии: "Буду ли я читаем? Я думаю, - вечно. Какая причина забыть? Никакой. "Добрый малый, который с нами беседует обо всём". Который есть "мы", который есть "один из нас". В моём смирении - моя вечность. Что я "ни над кем не поднялся", что я вечно сохраняюсь в океане людском. И вечно кого-то утешу... И я и мамочка - мы будем вечны" (кроме мамочки, он преданно любил жену и дочерей, был образцовый семьянин). Забвение Розанова на родине было кратковременным, в советские годы: уж слишком он выглядел колючим, враждебным, непримиримым для идеологов коммунизма - однолинейных и нетерпимых ко всему "не нашему" (Розанов тоже умел быть нетерпимым, мы уже это видели). Но угар коммунистической идеологии прошёл, вернулась эра свободомыслия (надолго ли? Уже и сейчас его теснят и урезают). И Розанов сразу поднялся из-под спуда, его активно печатают с конца 1980-х, он вторично открыт на родине и признан. А за границей Розанова всегда публиковали и изучали, его теории и открытия оказали колоссальное воздействие на философию экзистенциализма и философию пола.
Предмет мучительных размышлений писателя - родная Русь, её природа, история, люди, национальный характер. И надо признать: никто не дал столько верных суждений и прогнозов о родине, как этот невзрачный, худой, подвижный человечек с ядовитым языком и прощупывающим взглядом. Вот в разгар революции 1917 он наблюдает Керенского, сверхпопулярного в массах премьер-министра "свободной России", и приходит к далеко идущим выводам.
Керенский есть общая возможность парламента и парламентаризма... Керенский никогда не пройдёт, а с ним вместе никогда не пройдёт внутренний аппетит к парламенту, внутренняя жажда его, которую невозможно наполнить, как бочку Данаид... из этой жажды вышел и вечно останется на земле нескончаемый процесс "европейского парламентаризма". Когда он кончится? Никогда, ибо Керенскому всегда захочется поговорить. Боже: да Керенский - это целая цивилизация". Розанов несколькими фразами вскрывает природу парламентского собрания: не только из общественной потребности, но и личной. Здесь гнездится публичное красноречие, красованье, удовлетворение тщеславия на казённый счёт, арена публичного актёрства в политике. Подставьте на место Керенского Жириновского - и вы полностью согласитесь с Розановым. Он вышел на минусы незрелого показного парламентаризма, который захлестнул страну весной и летом 1917. С тех пор мало что изменилось, российский парламент, Дума, по-прежнему не имеет самостоятельного значения и не стал "первой властью" в авторитарном государстве с его вождями-временщиками.
Взгляд Розанова останавливается на фигуре полицейского. Тут и поправок не нужно, полиция снова вернулась на наши улицы. "Русский полицейский стоит Шиллера. Он даже в сущности Гёте (заоблачно-ироническое сравнение. И.К.) И его не нужно ни преобразовывать, ни улучшать. Люблю кварталину (квартального надзирателя. И.К.) Вот истинный демократ. Ты - народная Русь. Тащи, родименький, его в участок (бунтаря, демонстранта. И.К.). В клоповник его. Полицейский - это ясность, простота, правда: - Не воруй. Не убивай. Не плутуй". За что же такая честь полицейскому? Да потому, что он - опора и щит государственного строя от смутьянов и подрывателей, и в этом качестве полиция пребудет вечно, как, впрочем, пребудут недовольные и протестанты. И у любой власти полиция пользуется повышенным вниманием, её старательно "преобразовывают и улучшают". Вот только не предусмотрел строгий Розанов, что делать, если полиция сама ворует, убивает и плутует? А в России, как оказывается, это обычная вещь.
Рядом с гимном полицейскому неожиданно появляется горькое признание, что "всё управленье России было застойное, пассивное. ...образовалось правительство застоя и политика застоя". Почему же так произошло? Ответ писателя простой - качество народа: "Русские люди - труха. И обращают в труху Русское царство. Карточного домика построить не умеют. Но зато надеются, верят и рвутся построить идеальное государство. И такая игра на сердце, что "мы - самые лучшие". Читать подобное о себе невыносимо. Но Розанов прям и честен, он не желает накладывать румяна и спасительные оттенки. В отношении к народу он следует бесстрашной традиции русской пишущей интеллигенции от Радищева и Гоголя до Щедрина и Толстого. "Дана нам красота невиданная. И богатство неслыханное. Это - Россия. Но глупые дети всё растратили. Это Русские". Добавлю, что не просто растратили - разграбили, изгадили, осквернили.
Розановская характеристика современной, нач. 20 века, России афористична и исчерпывающа, не прибавить не убавить: "Оснуйте вы сто кабаков и три училища. Что выйдет? Вот Россия "теперь". И тут же один из парадоксов писателя в охранительском духе: "Россия - первобытная, первоначальная страна. Но только одно правительство это осознаёт, заботясь о хлебе, о пушках, о крестьянстве, о сословиях, а не об Амфитеатрове (писатель. И.К.), Кугеле (общественный деятель. И.К.) и Вере Фигнер (революционерка. И.К.) - Мне о мужике заботиться, а не о барышнях. - Нам не нужно "рассуждать". Нам нужно быть". Хочется возразить: что же это за правительство, которое будет делить единый народ на нужных и ненужных, полезных и не очень? Куда деть этих самых "барышень"? И потом: без "рассуждений" не получится и "быть", ведь человек - существо сознательное, а не аппарат для переваривания пищи.
Тут Розанов явно запальчив в своих симпатиях и антипатиях. Но его краткая программа не вызывает возражений и годится на все времена: "Любить, верить и служить России - вот программа. Пусть это будет ломоносовский путь". Трезвость легко совмещается с иллюзиями. Писателю кажется, что "Народ русский, в необозримом стане своём, есть, конечно, правительственный народ. Он сознаёт, что "построил Царство", терпением и страданием, как мужик, солдат, поп. И разрушать свою работу никогда не станет". Это написано за 2 года до революции, когда народ русский с упоением и ожесточением разрушил и "Царство", и свою работу. Верноподданность у русских всегда сочеталась с отчаянным анархизмом, но Розанов временами об этом "забывает". Будущую Россию он видит "всеуезднейшею державою" - меткий и ёмкий термин. То есть - провинциальной. "Это обеспечение вечности за нею и мировой значительности, важности, ценности. Мир вечно будет "уезд" и "столица". Мы ничего особенно важного собою не представляем и существуем потому, что "Бог грехам нашим терпит". Тогда мы проживём кое-как, и у нас зародится ещё раз, и даже не один, Александр Сергеевич. Нет ничего смешнее, как "Россия стала Берлином". Уверен, что многие начнут спорить и опровергать, особенно в сете провозглашённой "модернизации" и научно-технического скачка. Но никуда не деться от того факта, что именно на рубеже 20 и 21 вв. Россия превратилась в колоссальный "уезд" и по уровню экономики, науки, образования, международного положения, и по психологии народа: никто не рвётся в передовые, всех устраивает утвердившийся провинциализм. Розанов абсолютно прав: Россия ни разу не была за 1000 лет ни Берлином, ни Парижем, хотя мечтает веками. Пора бы успокоиться и устраиваться именно как "уездная держава". Тут нас ждут несомненные достижения и, главное, какое-никакое благо. Вбить бы эту истину близоруким правителям, которые по традиции не могут избавиться от химер имперского величия и мирового лидерства. Отсюда и убийственный милитаризм, и фантастические программы, и разорительные мировые "форумы", и роскошные резиденции, и колоссальные непроизводительные расходы на прожорливую бюрократию. "У нас есть Технологический институт. Технологическое училище в Москве. В Петербурге ещё - Политехникум. Совершенно основательная причина, чтобы русские не умели выделывать даже гигроскопической ваты, чтобы Троицкий мост строил Батиньоль. И нефть добывалась Ротшильдом". За 100 лет беспомощное положение только усугубилось: страна прочно села на иглу импорта, от продовольствия до боевых самолётов и кораблей. Ничему не научились, кроме ускоренной распродажи ресурсов. Розанов пытается понять причины этого явления: "Да русскому вообще ничего не нужно. Русскому человеку всё русское любо. Нравится и русское беззаконие". Да, не нужно, когда нацией овладевает безразличие и вялость: проживём и так, на готовом. Вытравлен национальный азарт, чувство превосходства и конкуренции, так сильно развитые в японцах и американцах. Как их привить? Социализм смог на время воодушевить и зарядить народ миражом будущего рая. Но Розанов не верит в социализм: "Из социализма, как он ни "преуспевает", так же не может выйти гармонического порядка со временем , - как из онанизма, как в нём ни напрягайся, никогда не получится новорождённого ребёнка" (со временем как раз получился. И.К.) Поскольку к социализму ведёт революция, то и её отвергает консервативный Розанов: "Революция омерзительна, - не начав этим словом, нельзя войти в 19 век. Она вся - гадка, они все - лакеи. "Свадьба Фигаро", - о, вот вещь. Бунтующий вонючий раб, довольно талантливый". Однако революцию пришлось признать неизбежной, когда она развернулась перед глазами. Революция была нужна именно рабам и лакеям, чтобы они могли раскрыть свои таланты не хуже князей и графов, зажить своей, а не навязанной жизнью.